Итоги года Пруссии в Германии

А все другие аспекты, всё остальное, что относится к образу страны, оказалось потеряно. Мы пытаемся не исправлять образ пруссачества как чиновно-бюрократической и военной машинерии, нет, мы хотим дополнить этот образ – такими вещами, как отношение к искусству и понимание искусства. Мы хотим привлечь внимание, например, к политике в области образования, к созданию в бедной аграрной стране, какой была Пруссия в начале 18 века, высокоразвитой промышленности. Наконец, это была страна, которая всячески привлекала чужестранцев, к которым здесь было терпимое отношение и которые много способствовали процветанию страны. Если нам удастся дополнить традиционный образ милитаристской Пруссии такой более стереоскопической картиной, мы надеемся, что с этой страницей немецкой истории впредь легче будет иметь дело.

Королевская корона помогла бранденбургскому курфюрсту занять более высокое положение в той политической структуре, которую представляли тогдашние немецкие земли с их аморфным равенством курфюрстов. Таким образом Пруссия стала, так сказать, заметна, и, выделившись на общем фоне, пошла путем самой настоящей модернизации, закрытой до поры до времени для других германских земель.

В сравнении с деспотизмом, проявляемым Фридрихом-Вильгельмом, Турция могла сойти за республику. Подобными средствами он успел за двадцать восемь лет царствования скопить в подвалах своего берлинского дворца около двадцати миллионов золотых экю, тщательно закупоренных в бочонках с железными обручами. Своей жене он подарил кабинет, в котором вся мебель была золотая, до ручек каминных щипцов и лопаток и кофейников включительно. И из этого дворца король выходил пешком в потертом кафтане из синего сукна с медными пуговицами. Когда же он заказывал новый кафтан, пуговицы переходили на него со старого. В таком наряде его величество, вооружившись толстой палкой сержанта, каждый день производил смотр своему полку великанов. Этот полк был его страстью и главным расходом. Первая шеренга его отряда состояла из людей, среди которых самый маленьких имел семь футов роста. Он их скупал со всех концов Европы и Азии. Окончив смотр, Фридрих-Вильгельм шел гулять по городу, и тогда все встречные разбегались во все стороны. Если ему попадалась женщина, он спрашивал ее, зачем она шляется по улице, и говорил: "Иди домой, негодница, честная женщина должна заниматься своим хозяйством". И сопровождал выговор здоровой пощечиной, а то и пинком ноги в живот, или несколькими ударами палкой. Точно так же он обходился и с проповедниками святого Евангелия, если им приходило в голову поглазеть на парад. Можно поэтому представить себе, как этот вандал был изумлен и недоволен тем, что сын его умен, остроумен, учтив и исполнен желания нравиться; что он стремится к образованию и пишет музыкальные пьесы и стихи. Если он видел в руках наследного принца книгу, он бросал ее в огонь, если сын играл на флейте, он ломал флейту. Иногда он и с ним самим поступал так же, как с женщинами на улице и с проповедниками на параде.

Пруссия выказала необыкновенную способность к реформам. Это стало возможным прежде всего благодаря структурам, имевшимся в прусском государстве. Принцип административного управления и очень высокие требования к людям, работающим в государственной машине, к людям, которые отвечали государству высочайшей лояльностью. Представьте себе и следующую эпоху, после наполеоновских войн, когда Пруссия, лежала в руинах, всё-таки способность к реформам и потребность в реформах были столь сильны, что в течение нескольких лет такие люди, как Гумбольдт, например, сформулировали и начали претворять в жизнь ключевые идеи европейского единства. Идет ли речь об университетах, о развитии других институций, пруссаки поставили во главу угла вопрос об образовании и сумели за короткое время добиться очень больших успехов.

Вместе с евреями надеялись привлечь в страну капиталы. Пруссия хотела извлечь пользу из их опыта обращения с деньгами и товаром, из их связей в Восточной Европе. Поэтому, после изгнания евреев в 1671 году из Вены несколько еврейских семей – и притом только состоятельных! – получили право на въезд в Пруссию. Щедрую помощь бранденбургско-прусское государство оказывало только христианам. Прибывавшие из Франции гугеноты, например, получали подорожные, пахотную землю и семена. Ремесленники освобождались от цеховой повинности и на пять лет освобождались от уплаты налогов.

Политики ограничения в правах в начале прусского государства еще не было. Евреи облагались податями, но всё-таки сумма этих податей не росла как на дрожжах, как это случится позднее, когда система ограничений для евреев стала более жесткой. Политика бранденбургско-прусского государства в отношении евреев состояла в том, чтобы, с одной стороны, дать им возможность развивать производство и торговлю, а с другой – не выпускать за очень узкие социальные рамки.

Принцип толерантности нужно понимать всё-таки с оговорками. К знаменитому принципу Фридриха Второго, согласно которому «ко всем религиям следует относиться терпимо, каждый заслуживает блаженства на свой манер», нужно отнестись критически. Во-первых, касался этот принцип только христианских конфессий и, например, на евреев не распространялся. Не случайно Мирабо назвал пресловутое Законоуложение о евреях 1750 года «людоедским». Надо сказать, что сопротивление эмансипации евреев в Пруссии исходило и от ученого сословия. Фихте, например, говорил, что видит только один способ предоставить евреям гражданские права – обезглавить каждого и на место еврейской головы посадить голову, в которой не было бы ни одной еврейской идеи.

И все-таки в Бранденбурге-Пруссии евреи чувствовали себя в большей безопасности, чем в других германских государствах. Но, вообще говоря, всю эту толерантность нужно рассматривать под углом зрения прагматизма. Зачем было государству в эпоху абсолютизма, поставившему себе целью стать настоящей европейской державой, заниматься чистой благотворительностью из любви к ближним?

Зачем он воевал? "Честолюбие, корысть, мое желание прославиться восторжествовали и, война была решена". С тех пор, как существуют завоеватели и пылкие умы, стремившиеся к завоеваниям, я думаю, что он первый высказал такое откровенное о себе мнение. Характер его всегда состоял из этой смеси философских взглядов и проявлений разнузданного воображения.

Я жалею, что побудил его вычеркнуть эти слова, когда поправлял все его сочинения: такое редкостное признание должно было перейти к потомству, чтоб послужить доказательством того, на чем основаны почти все войны. Мы - литераторы, поэты, историки, академические декламаторы - все мы прославляем эти великие подвиги, а монарх, совершающий эти подвиги, их осуждает....

В настоящее время война разоряет правителей; его же она обогатила. Он направляет теперь свои старания на украшение Берлина. Он построил лучшие в Европе театральные залы, пригласил всевозможных артистов, так как он хотел идти к славе всякими путями и наиболее дешевыми средствами. Отец его жил в Потсдаме в прескверном доме; он сделал из него дворец. Потсдам превратился в хорошенький город. Берлин разросся. Там начали познавать сладости жизни, которыми так пренебрегал покойный король. У некоторых жителей появилась мебель; большинство стало носить рубашки, тогда как в прежнее царствование носили только манишки. Всё переменилось: Спарта превращалась в Афины.

...Его отец завел такой порядок в финансах, все исполнялось с такой военной точностью, повиновение было до того слепо, что страна в четыреста тысяч квадратных миль управлялось, как какое-нибудь аббатство.

...Ужин происходил в маленьком зале, самым удивительным украшением которого служила картина, заказанная им своему живописцу, одному из лучших колористов Пэну. Это была чудная приапея. Здесь изображены были юноши, обнимающие женщин, нимфы под сатирами, резвящиеся амуры, несколько зрителей, в экстазе созерцающих эту сцену, целующиеся голубки, козлы, прыгающие на коз, бараны на овец. Разговоры за ужином велись самые философские. Если бы кто-либо посторонний услышал нас и увидел картину, то ему показалось бы, что семь мудрецов Греции собрались в публичном доме. Нигде в мире не говорили с такой свободой о людских суевериях и нигде не говорили о них с такой насмешкой и презрением. К Богу относились с почтением, зато не щадили тех, которые обманывали людей его именем. - Во дворец никогда не входили ни женщины, ни попы. Одним словом, Фридрих обходился без двора, без совета и без культа. Он правил церковью также деспотически, как и государством. Он сам давал разводы, когда муж и жена хотели повенчаться с другими. Один пастор привел ему однажды по поводу этих разводов, текст из Ветхого Завета. Он отвечал: "Моисей делал со своими евреями, что он хотел, а я управляю моими пруссаками, как умею". Это странное управление, эти еще более странные нравы, эта смесь стоицизма и эпикурейства, строгости военной дисциплины и изнеженности во дворце; пажи, с которыми забавлялись в кабинете, и солдаты, которых по 36 раз прогоняли сквозь строй под окнами смотревшего на них государя, нравственные проповеди и разнузданные нравы - все это представляло собой удивительно странную картину, о которой многие ничего не знали, и с которой Европа познакомилась лишь впоследствии.