Максим Диденко: Мы все здесь - с голым задом на ветру

На днях в Баденском государственном театре Карлсруэ (Badisches Staatstheater Karlsruhe), состоялась премьера оперы Альбана Берга (Alban Berg) "Воццек" ("Wozzeck") в постановке Максима Диденко. Режиссер покинул Россию год назад и первые месяцы был не в силах заниматься своим ремеслом. Его исцелила работа с немецкими студентами, результатом которой стала первая постановка Диденко в Берлине - "Машина желаний" ("Wunschmaschine").

В интервью DW режиссер рассказал о работе грузчиком, стремлении оправдаться и тяжелом поиске себя.

DW: Максим, вы сейчас выпустили оперу "Воццек" Альбана Берга в Карлсруэ, в Берлине идут два спектакля, вами поставленные, открыли выставку.
Что происходило с вами с начала войны? Как вы смогли уехать и найти себя заново здесь, в Германии? Было сложно?

Максим Диденко: "Перед самой войной в феврале я репетировал в Берлине спектакль "Мы" в Deutsches Theater. А ровно 24 февраля 2022 года, не поверите, в Москве у меня должен был пройти небольшой перформанс, и я туда поехал на один день. Перформанс, естественно, не состоялся. 3 марта на последнем самолете из Питера я улетел в Дубай. Спектакль в Берлине отменился, время было потеряно. Мы были растеряны и совершенно не понимали, что делать. Хотели сделать читку в поддержку Украины, но украинские ребята отказались с нами в одном событии участвовать. Я занимался в основном тем, что собирал письма, списки для помощи, помогал коллегам с визами гуманитарными. Ютился у друзей с женой и котом. Где-то полгода я профессией не занимался совсем, на телефоне сидел часов по 10 в день. Придумал фантастический проект для уехавших россиян под названием "Цифровое государство" - глобальную платформу со своей валютой, законами и так далее. Но комьюнити никак не слепливалось.

- Были мысли, что российская культура закончилась?

- Я ничего не думал про российскую культуру. Я думал про своих близких друзей, про семью, про свою жизнь. Разные были мысли в состоянии аффекта, не хочу даже их сейчас произносить. Был шок, ждали атомный взрыв и апокалипсиса, и думать не очень хорошо получалось, поэтому всякие утопии и возникали. В какой-то момент я обнаружил, что у меня нет документов, нет дома, не получается заниматься этим утопическим гигантским проектом. Я в марте устраивался грузчиком разгружать квартиры умерших людей, 10 евро в час.

- Как удалось выйти из этого состояния?

- Первое, что со мной случилось оздоровительное, - мы с Пашкой Семченко (Павел Семченко – художник, актер, режиссер, основатель "Инженерного театра AXE" - Прим. ред.) выступили на улице в городе Дрезден, в спальном районе, между трамвайной остановкой и входом в супермаркет. Это был перформанс, в процессе которого мы создавали полотно, диптих. Перформанс показывает, как два близких человека находятся в противоборстве, настолько бесконечном и кровавом, что оно оставляет на полотне следы. Пели "Солнечный круг, небо вокруг". На нас смотрели пенсионеры, дети и бомжи. Подходили и говорили какие-то сочувственные слова. Подарили пачку сигарет и 20 евро на пиво. И как-то отпустило.

- Расскажите про свой первый спектакль в Берлине - "Машина желаний".

- Когда сорвался спектакль в Deutsches Theater, у меня там играли немецкие студенты из Академии драматического искусства им. Эрнста Буша (Hochschule für Schauspielkunst Ernst Busch). Я встретился с их профессором и сказал: "Я настолько разуверился в своей профессии, в ее смысле. Война эта так меня придавила, что мне кажется, у меня сейчас есть только один путь, - поработать со студентами". Потому что студенты - это люди молодые, и у них более чистое сознание и отношение к профессии. Мое предложение, к счастью, показалось интересным. Я наткнулся на сценарий Стругацких к будущему фильму "Сталкер", это был первый драфт, который они писали для Тарковского. Там сюжет не такой, как мы привыкли видеть в книге или в фильме. Там в финале Сталкер единственный добирается до комнаты желаний и загадывает, чтобы его дочь выздоровела. Потом он возвращается домой и видит, что девочка все еще больна, а из его рюкзака начинают сыпаться золотые монеты. Звучит грохот, он смотрит за окно - а там вырастает гриб ядерного взрыва. И я подумал: вот же оно! В моей жизни было несколько спектаклей, например, "Норма" по Сорокину, в которых все сбывалось в самом ужасном виде. Поэтому я сделал в "Машине желаний" другой финал, не очень очевидный. В конце все зрители встают со своих мест и проходят через комнату желаний вместе со Сталкером. Там такой туннель за сценой, очень похожий на бомбоубежище. Я подумал, что все мы сейчас находимся в таком ожидании катастрофы, что важно, чтобы люди пожелали что-то хорошее.

- И вы поставили его на немецком. Много ли теряет режиссер, отказываясь от родного языка?

- У меня просто бэкграунд - танцевально-клоунский театр. Язык для моих постановок не является формообразующим элементом. С актерами я общаюсь по-английски, у пьесы есть подстрочник. Я к языку отношусь, как к музыке. Для меня это достаточно архаичная вещь, первобытное понимание. Человека я воспринимаю как источник энергии, мне важнее то, как он двигается, его интонации. Пьяные люди общаются на разных языках - и друг друга понимают.

- Что изменилось для вас после этого спектакля?

- Я встал на ноги. До этого я все-таки ходил криво. Потом родился спектакль "Последнее слово", построенный на монологах женщин, осужденных в России. Его мы делали очень сложно, потому что не было денег. Соскребали в разных местах. Фонд, на который мы рассчитывали, нам отказал, мы нашли деньги у частных лиц, просто у друга нашего. Половина команды работала бесплатно, а театр дал площадку и техников. Было непросто. Это очень травматичный спектакль, но очень важный. Необходимо, чтобы эти слова звучали. И чтобы зрители смотрели его и понимали, особенно европейцы, почему мы вынуждены уезжать из России.

- Есть потребность оправдаться?

- Конечно, есть. Это трагическая история с русским человеком, способным пристроиться и объяснить, почему он не может высказаться, выйти на улицу, - чтобы сохранить, например театр и людей, и так далее. И это трагедия русского народа и всего оппозиционного движения. Мы не получили прививки демократии, мы не знаем, как это: влиять на политику, интересоваться ею. Мы много лет жили в тоталитарном обществе с очень вертикальным устройством. Сейчас я занимаюсь тем, что могу делать: созидать живое, антивоенное, и жить. Понимаете? Очень важно, что жизнь есть, что можно говорить то, что думаешь, что можно заниматься своей профессией.

- В адрес уехавшей интеллигенции звучат упреки, что она ничего не смогла создать нового и значимого в эмиграции...

- Я сделал два спектакля, выставку, снял фильм. Кирилл Серебреников, кроме новых постановок, снял фильм про Лимонова, уже работает над следующим. Нойз с Монеточкой собрали 350 тысяч евро на гуманитарку для Украины. Музыканты, художники, артисты, - люди фигачат как могут, безо всяких связей, бэкграунда. При этом им надо как-то еще и с голоду не умереть, потому что мы все здесь оказались с голым задом на ветру. Мы не участвуем в войне, мы не кормим ее, - вот что мы сделали самого главного.