Откровения профессиональных палачей

«Я люблю природу. Люблю цветы, деревья. Особенно плодовые деревья, выращенные людьми. С тех пор, как я вышел на пенсию (это было в 95–ом году), у меня стало много свободного времени и я могу посвятить себя нашей дачке. У нас участок за городом, недалеко от Будапешта, где я и живу даже зимой (жена с дочерью и зятем остаются в городе). Тут, на участке, работы хватает. А вообще – рай! Посмотрите, какие сливы! Их ветки мне иногда напоминают о моей бывшей профессии. Почему так? Ну, о виселице.

Я родился в 55–ом году в маленькой деревне. Нас в семье было трое: старший брат и сестра (мы с ней близнецы). У них уже внуки. Хорошая семья. Одна беда: отец пил. А когда напивался, бывало, бил нас, детей и мать тоже.

После окончания восьмилетки в районном центре (у нас в деревне была только начальная школа) я поступил в сельскохозяйственное училище, потому что уже тогда любил возиться в огороде и в поле, любил домашних животных и в плодовых кустарниках хорошо разбирался. Работы я не боялся. Ещё в школе подрабатывал на обувной фабрике, потому что надо было помогать родителям. Там же познакомился и со своей женой. В 74–ом мы поженились. Мне тогда было всего девятнадцать лет, но мы до сих пор счастливы друг с другом. Она, кстати, всегда знала о моей профессии, а вот дочерям мы решили ничего не говорить.

В 76–ом меня забрали в армию. Потом я решил пойти на работу в милицию, потому что там предоставляли квартиру (а нам с женой жить было негде, и мы ютились по углам, снимали комнаты). Но в милицию меня не взяли: что–то им в моей анкете не понравилось. Тогда я подал заявление в другое место: в будапештскую тюрьму требовались контролёры, ну, надзиратели... И мы переехали в столицу. В свою собственную квартиру. В маленькую, но в свою. Позже мы переехали в квартиру побольше, где мы с вами сейчас и разговариваем».

«Я двадцать лет проработал в тюрьме десятого района Будапешта. Каждый день ехал от дома на работу на трамвае 45 минут и обратно – 45 минут. В «институте» (так мы с коллегами называли нашу тюрьму) я чем только не занимался: контролировал заключённых, конвоировал их, охранял. В начале мне доверяли трёх, максимум пять осуждённых, а перед пенсией, когда я стал начальником хозчасти, под моим началом было 30–40 осуждённых, которые работали в обслуге «института» (садовниками там, или в прачечной). Я всегда старался чётко и аккуратно выполнять приказы и распоряжения начальства, поэтому и замечаний получал мало. Приказ есть приказ и его надо выполнять.

То, что мне доверили приводить в исполнение приговоры – скорее, случайность. Освободилось место и меня спросили, готов ли я выполнять эту работу. Я совершенно не был удивлён или шокирован, наоборот: я считал это повышением по службе и с радостью согласился. Я гордился тем, что из многих выбрали именно меня. Мне оказали честь. На этот раз анкета никого не смутила, да и семью мою хорошо знали: моя жена к тому времени сама работала в одной из женских колоний. В общем, на меня можно было положиться.

Сначала я стал дежурить в корпусе смертников. То есть у меня были такие служебные обязанности: охранять приговорённых к высшей мере, которых привозили к нам в тюрьму, в ночь перед приведением приговора в исполнение. Охранять и еду им давать, сидеть с ними, разговаривать, врача звать, если надо было. Мы, кстати говоря, не знали точно, за что наших подопечных приговаривали к высшей мере. У нас были только карточки с фотографией и выпиской из судебного решения: статья такая–то. Ага, значит убийство. Но кого осуждённый убил, сколько народу и как, – этого мы не знали. Да нас это и не особенно интересовало. Но только многие сами рассказывали и про суд, и про свою жизнь... Они знали, что им предстоит утром, но, бывало, после часа–другого разговора уставали и ложились спать. У них в камере лежал поролоновый матрас. Ещё там был унитаз и стол, забетонированный в стену. Всё.

А иногда мы всю ночь с приговорёнными разговаривали. Так надо было: чтобы отвлечь их от того, что им предстоит утром, чтобы всё прошло спокойно. За день–два до приведения приговора в исполнение осуждённым разрешалось свидание с кем–то из близких родственников, по выбору: с родителями, женой, детьми. Их сразу извещали и привозили в тюрьму на машине. А некоторые отказывались приезжать. Мы тогда утешали осуждённых, успокаивали их.

Ели в последний раз, кто что заказывал. Ну, деликатесов мы давать не могли, но, например, омлет, блинчики с творогом или вареньем, а то и шницель – пожалуйста. Водка и вино, кофе, в общем, всё, что могло возбудить, запрещалось. Зато минеральная вода, сигареты, – этого всего было, сколько угодно. После всего мы спрашивали у приговорённого, хочет ли он написать письмо кому–нибудь или завещание. Давали бумагу, ручку».

«За исполнение приговоров отвечала маленькая группа – четыре–пять человек: палач и его помощники. Наша бригада была особенной, потому что в Венгрии этим занимались только мы. Но смертные приговоры приводили в исполнение в шести тюрьмах страны. Так что нам приходилось ездить по всей Венгрии. Работали мы на совесть, но не потому, что были какими–то особенно кровожадными или испытывали удовольствие. Это была наша работа. Мы получали приказ, который предстояло выполнить. И мы его выполняли. И если специфику нашей профессии не брать во внимание, то мы, в общем, ничем не отличались от обычных надзирателей и охранников. Правда, мы зарабатывали больше их – у нас оклад был на полторы тысячи форинтов в месяц выше. Кроме того, нам оплачивали командировки, еду и ночлег.

Нет, было ещё отличие: мы очень крепко дружили друг с другом. Не только на работе, но и в свободное время мы часто бывали вместе: и пиво пить ходили, и семьями встречались. Особенно после очередной казни хотелось развеяться. Хотя, конечно, со временем ко всему человек привыкает. А вот первый раз я ужасно волновался. Меня тогда поставили помощником палача, и я должен был поставить приговорённого правильно на скамейку и подержать его, пока палач надевает ему петлю на шею, а потом приподнять за ноги, когда будут выбивать скамейку. У меня аж руки дрожали. Но всё обошлось. Потом дело пошло спокойнее, хотя каждая казнь оставляла свои следы, всегда. Я это, знаете, как заметил? Стал больше курить. Обычно я до начала дежурства выкуривал три сигареты. А как попал в бригаду исполнителей, уже шесть курил. Кроме того, сигареты с фильтром вдруг стали для меня слабоваты, и я после казни всегда выкуривал одну без фильтра. Это успокаивало.

Я точно не знаю, сколько приговоров привёл в исполнение. Наверное, какие–то официальные документы в архивах сохранились. Думаю, два–три приговора в год. Минимум. Между прочим, ни одной женщины мы не казнили. Женщин в Венгрии казнили последний раз в 56–57–м годах. Я уже этого не застал».

«Я родился в Алжире. У меня было очень счастливое детство. Отец мой работал палачом, точнее говоря – старшим палачом в Алжире. Почему старшим? Тогда в Алжире было четыре палача и четыре помощника палача. Кроме одного–единственного, все остальные зарабатывали себе на жизнь не только этой работой, но и чем–то ещё. Один был парикмахером, другой – маляром, кто–то купил пивной бар, ресторан... А ещё был такой палач по фамилии Додэ, так он владел вместе со своими братьями фабрикой по производству стекла. Там у них больше ста человек работало, так что в деньгах Додэ не нуждался. Мой отец, кажется, тоже. У нас был ресторан, очень популярный, кстати. И все знали, что отец, помимо этого, работает исполнителем. Сколько он народу всего казнил, – не знаю. Человек двести, наверное. За каждого он получал три тысячи франков, а я, когда стал его помощником, – две пятьсот. Старыми, конечно, франками, ещё до деноминации.

Я лет с двенадцати–тринадцати понял по–настоящему, чем занимается отец. Кстати, в школе у меня никаких проблем по этому поводу не было. Наоборот. А когда мне исполнилось семнадцать, отец впервые взял меня с собой на казнь. Я помню каждую деталь. Мы долго ждали, а потом всё произошло очень быстро. Когда упал нож гильотины, моё сердце колотилось так, что я с трудом мог дышать. Несколько ночей я просто не мог спать. Потом, правда, привык к своей профессии. После двухсот казней привыкнешь. Минимум двухсот. Я помогал отцу с 48–го года, а последний раз приводил приговор в исполнение в 59–ом. Считайте. Больше всего работы было в 57–58–м годах. Мы в феврале 57–го казнили почти тридцать человек. То есть каждый день работали. Больше всего казнили террористов из Алжирского фронта национального освобождения. И вдруг на тебе: в 59–м де Голль помиловал разом почти тысячу человек, которые в Алжире ждали смертной казни. Ну, хорошо, я понимаю: амнистия и тому подобное. Но тысяча человек! Мы сразу остались без работы. Потом началась революция, отца арестовали (правда, ненадолго), а я уехал на Таити. В Алжире мы потеряли всё. Но я не унывал, и Бог мне помог сделать хорошие деньги на Таити. Я – человек крепкий: Мессонье, который раньше казнил арабов, а потом стал уничтожать тараканов и мух! Мы уехали с Таити в начале восьмидесятых годов из-за дочери. Ей исполнилось пятнадцать лет, и я хотел, чтобы она училась дальше во Франции. Сейчас она вернулась туда, а мы с женой остались во Франции. Дочь, кстати, знает, что я раньше работал палачом, но мы с ней об этом не говорим. А, знаете, когда она ещё училась в школе, у неё был приятель по фамилии Гильотэн. Да–да! Потомок того самого доктора Гильотэна, в честь которого названа гильотина. Вот ирония судьбы! Разве нет?!».